И опять перевод.

[princenoir]

В этот раз из романа "Розы жизни".
Время действия: сразу после апрельского переворота 1617 года.
Анонс: кусок про то, как Мари де Люинь тащила под венец герцога де Шевреза и про то, как новость о их браке встретил его величество король.
Заседания Королевского Совета проходили в Лувре, на втором этаже, в Книжном кабинете. Это был прекрасный зал, украшенный застекленными книжными шкафами, между которыми висели ковры. Людовик в шляпе сидел во главе стола. По левую и по правую руку от него по двое сидели четыре государственных секретаря, также с покрытыми головами. Остальные присутствующие- принцы и герцоги- стояли с обнаженной головой.
Будучи очень лаконичным, король требовал от своих министров еще большей краткости. Когда кто-то из них говорил, он надвигал шляпу на глаза, скрещивал руки на груди и выслушивал докладчика с величайшим вниманием и невозмутимым выражением лица. Он никогда не прерывал. Однажды принц Конде рискнул прервать государственного секретаря, чтобы сделать замечание. Людовик поднял руку и сказал ему тоном, не терпящим возражений:
-Мой кузен, я оставляю за каждым право свободно высказать свое мнение. Вы будете иметь полную свободу говорить, когда наступит ваша очередь.
Что касается меня, то вначале я был поражен тем контрастом, который представляли собой юное лицо моего короля, круглое и чистое, и лица министров, морщинистые и старые. Здесь были Брюлар де Силлери, канцлер, глава Совета; дю Вэр, хранитель печатей; Жаннэн, сюринтендант финансов, и Виллеруа. Все четверо перешагнули через семидесятилетний возраст, и Людовик не раз и не два видел их в детстве, когда, сидя на коленях у отца, не произнося ни слова и не двигаясь, присутствовал от начала до конца на заседании Королевского Совета.
Седина времени покрыла поредевшие волосы барбонов, но это никак не отразилось на их способностях. Каждая их морщина говорила о громадном опыте. Они знали весь механизм управления государством, судопроизводство, документацию. И для Людовика, столь молодого и столь озабоченного тем, чтобы хорошо править, эти старые колонны, которые на протяжении стольких лет поддерживали государство, приводили в восхищение и успокаивали его.
После смерти его отца, вместо того, чтобы подготовить его к управлению государством, заботились только о том, чтобы сделать его неспособным к нему.
Ему дали очень прерывистое и неполное образование, преждевременно закончившееся, когда ему было всего лишь 13 лет, с большими погрешностями в латинском, зачатками картографии, истории, без иностранного языка и арифметики, которую он хотел изучать и находил «очень полезной в артиллерии и фортификации».
В то время я не понимал, что высокомерное упрямство Марии Медичи, бросающее ее от глупости к глупости, приведет ее к такому несчастливому концу, что будет внушать жалость. Однако все признают, что регентша любила власть и сопутствующую ей пышность и видела в своем сыне соперника, способного отнять у нее эту власть, и поэтому она его унижала, изолировала и подавляла. Она, которой были чужды все нежные чувства, делала это с высокомерием и жестокостью, удивительными для женщины и еще более удивительными для матери.
Людовик имел слишком острый ум и слишком твердую волю, чтобы королева-мать могла полностью в этом преуспеть, но, на мой взгляд, она вовсе не потерпела неудачу. Людовику понадобится еще много лет, чтобы избавиться от чувства унижения и неполноценности, которые она столь настойчиво внушала ему.
Два обстоятельства, как мне кажется, усиливали неуверенность Людовика в самом себе на заре его царствования. Он так никогда и не смог до конца избавиться от заикания, и чтобы уменьшить его, он принял решение быть на публике чрезвычайно экономным в словах. Позже он любил выдавать это за врожденную черту характера. В детстве он говорил своему гувернеру: «Знайте, господин де Сувре, что я не великий оратор». Недавно он сказал нунцию Корсини: «Я не составитель красивых фраз».
Став хозяином в своем королевстве, он открыл, что эта «черта характера» дает ему большие преимущества. Соблюдать тайны легко тому, кто мало говорит. К тому же, эта сдержанность придавала ему серьезный и важный вид. Когда он открывал рот, его краткость придавала вес каждому его слову.
Тем не менее, его молчаливость и лаконичность повлекли за собой нежелательные политические последствия: французы были без ума от красивых слов, от острот, от красноречия- от всего того, в чем так преуспел его отец и что составляло значительную часть его авторитета, его способности убеждать и его популярности, которой Людовик, несмотря на все свои заслуги, так никогда и не достиг.
Его отец, Вечный Повеса, был его героем и его примером во всем, за исключением разве только отношений с женщинами. Хорошая собака не наследует пороков своих предков. Чтобы остудить его пыл, в детстве ему внушали, что плоть- это дьявол. Отец Коттон в часы исповеди придавал чистоту его душе, в которой желания, как сорная трава, должны были быть вырваны с корнем. Святой отец, пылкий иезуит, не знал, что вырывал зерна вместе с плевелами. Добрый, но плохо понимающий ситуацию духовник не отдавал себе отчета в том, что лишал мужества короля в то самое время, когда королева мать отбирала у него политическую власть. Между ними не было сговора. Добрый отец Коттон первым был огорчен неудачей, постигшей короля в первую брачную ночь, и первый же торопил своего подопечного добиться успеха в этом деле. Но компромисс так и не был достигнут. Людовик стал целомудренен как монах.
Людовик наносил своей прелестной маленькой королеве два официальных визита в день, положенных по протоколу, и я видел его часто бледным и тревожным, когда он входил в ее апартаменты, не потому что он ненавидел бедняжку Анну, столь прелестную и живую и столь желающую стать в самом деле его женой, а потому, что ему внушала ужас добрая сотня придворных дам, распутных и кокетливых, которые были женщины и, что еще хуже, испанки- то есть имели самый большой порок в его глазах.
Я часто думал о том, как хорошо бы себя чувствовал его отец в этом цветнике, окруженный этими нежными взглядами, округлыми бедрами и сверкающими улыбками. Но для моего бедного Людовика это была пытка.
Главным развлечением в его жизни, бывшим в то же время реваншем и утешением его мужской гордости, поставленной в трудное положение воздержанием, столь не приличествующим первому дворянину в королевстве, была охота. Верхом ли, неустрашимый наездник, пеший ли, неутомимый ходок, с соколом ли на руке, он преследовал всех и вся, за исключением разве что прекраснейшей половины человечества. Он придал охоте концепцию суровую, героическую. В этом он достиг совершенства. Это был непревзойденный стрелок. Из аркебузы он бил орла влет. Но этого было ему недостаточно. Он хотел знать все о дичи, о способах ее преследования, о правилах, как надо ее выслеживать. Охотясь в заповеднике Пек, рядом с замком Сен-Жермен-ан-Лэ, он решил преследовать оленя. «Сир,- протестовали его спутники,- это невозможно. Идет дождь, и он собьет нюх у собак». Людовик пренебрег этими доводами, взял свою ищейку, сам выследил животное в течение трех часов под дождем и градом. Выследив, наконец, добычу, он оставил ее на попечение своих спутников и, вернувшись в замок, сходил на мессу и повидал королеву- то есть исполнил свои обычные обязанности. Он пообедал, сменил сапоги и вернулся в заповедник к оленю, обнаруженному утром. Погоня длилась пять часов: с часу дня до шести часов вечера. Спустилась ночь, зверь был наконец затравлен и Людовик вернулся в замок. Он разделся и, обсохнув, переменил одежду. Пошел навестить королеву. В течение этого знаменательного дня он посвятил двадцать минут королеве и восемь часов оленю.
Так как он был великолепным охотником и так как в течение своего царствования в назидание другим он карал мятежников и изменников, стали говорить, что он был жестоким. Я далек от того, чтобы подписаться под этим заявлением и отрицаю его полностью. Я отвечу на это: ничто для него не было важно так, как справедливость.
В десять лет он говорил своей сестре Елизавете, что злые люди зовут его Людовиком Заикой, тогда как он хочет, чтобы его звали Людовиком Справедливым. Это было то время, когда несправедливость матери по отношению к нему ранила его еще более жестоко оттого, что он не мог сопротивляться ей- его пороли.
Постоянная горечь, которая окружала его во время регентства, объясняет, на мой взгляд, его жесткость как вершителя правосудия и суровость его правления. Я могу дать этому пример. Полк швейцарских солдат, бывших с ним одного возраста, он держал, как себя самого, в ежовых рукавицах. И как-то через год после государственного переворота он неожиданно посетил этих желторотых птенцов в их казармах в семь часов утра и застал одного из них все еще в кровати. Разгневанный этим нарушением дисциплины, Людовик выволок его во двор и приказал измарать ему лицо в навозе.
И между тем, это был сущий пустяк по сравнению с тем, какие наказания накладывают наши капитаны на своих солдат. Быть может, этот случай не тронул меня так сильно, потому что я был свидетелем тех, других наказаний.
Этой суровостью в наказаниях он более всего отличался от своего отца. Людовик прощал неохотно, и никогда два раза. Но эта непреклонность не означает того, что ему были чужды человеческие чувства. Когда речь шла о женщине, которую он с полным основанием имел право ненавидеть,- о супруге Кончини, Леоноре Галигаи, которой отрубили голову и сожгли после смерти,- эта казнь так потрясла его, что он не мог спать ночами. Мне кажется, что он предпочел бы выслать ее в Италию.